О гениальности. Часть 2

Немного о Толстом

Гений—это ведь не только божественное озарение. Это и изнурительный, всепоглощающий, самозабвенный труд. «До оснований, до корней, до сердцевины». Тривиальная, конечно, мысль, но особенно осознаешь это, глядя на страницы рукописи «Войны и Мира», когда видишь дьявольскую работу над каждой строчкой, бесконечные переделки, правки каждой строки, ощущаешь пульсирующую, ищущую предельного выражения мысль Толстого. И это Толстой, который в «Дневниках молодости» писал с своей «совершенной неспособности ко всякому труду».

Поражает феномен Толстого. Бросил университет, не знает, что с собой делать. Сестра Мария Николаевна: «Левочка наделал долгов и его увезли на Кавказ». Увез старший брат Николай. На Кавказе «…волочился за казачками, пил,.. имел женщин, лгал, тщеславился» («Дневники»). Ему 23 года. Пьянство, женщины, карты… Николай Николаевич пишет сестре Марии Николаевне, что не знает как быть с «этим балбесом Левкой». И вот, «балбес Левка» приезжает с братом Николаем в Тифлис за назначением и для лечения, сидит дома, скучает и… пишет «Детство». («Когда я писал «Детство», то мне казалось, что до меня никто еще так не почувствовал и не изобразил всю прелесть и поэзию детства.»). Посылает в «Современник» Некрасову и получает от него восторженный отзыв.

Вернувшись из Севастополя, где воевал артиллеристом, останавливается у Тургенева. Из воспоминаний Фета, навестившего Тургенева:

« Что это за полусабля?—спросил я, направляясь в дверь гостиной. Это полусабля графа Толстого, и они у нас в гостиной ночуют—сказал Захар. А Иван Сергеевич в кабинете чай кушают. В продолжении часа, проведенного мною у Тургенева, мы говорили вполголоса, из боязни разбудить спящего за дверью графа.—Вот все время так, — говорил с усмешкой Тургенев.—Вернулся из Севастополя с батареи, остановился у меня и пустился во все тяжкие. Кутежи, цыгане и карты во всю ночь; а затем до двух часов спит, как убитый. Старался удержать его, но теперь махнул рукой.»

И в это же время пишет восхитившие читающую Россию «Севастопольские рассказы».

Это неканонический Толстой— кутила, картежник, матерщинник, воздающий должное земным страстям тридцатитрехлетний, физически очень сильный, еще неженатый, свободный от моралистических искушений более поздних лет. И, в то же время, в постоянном поиске себя, в самопогружении, саморазоблачениях, в душевном самоедстве. Все эти годы, и студенческие в Казани, и на Кавказе, и в Севастополе—напряженая внутренняя духовная и интеллектуальная работа. Как это совместить? Не знаю. Он гений, и нам не дано это понять. Приведенный в воспоминаниях Фета эпизод относится ко второй половине 50х. А уже в 60х он, этот распутник, любодей, создает образ Наташи Ростовой во всей его эволюции: от восторженной, неотразимо прелестной юной Наташи в сцене у окна, подслушанной князем Андреем, до Наташи-матери, радостно демонстрирующей Пьеру испачканную детскую пеленку.

О Достоевском

Достоевский — ни с кем не сравнимый антропологический феномен. Персонажи «достоевщины» воспроизводят психику, комплексы, пороки, страсти своего создателя. А его жизнь? Кто из великих в литературе, да и вообще, прошел такую жизнь: эшафот, каторга, солдатчина, приступы падучей, постоянная нужда, непреодолимая, губительная страсть к картам… Мастер психологического портрета, наш замечательный современник, историк, публицист Пол Джонсон Paul Johnson в сборнике биографических эссе «Интеллектуалы Intellectuals» препарирует в разных ипостасях и Руссо, и Маркса, и Толстого и многих других. Казалось бы и Достоевский, конечно же, должен быть в этом ряду. Его популярность, его влияние на мыслящую западную, не говоря уже о российской, интеллигенцию, по сей день чрезвычайна. Но Достоевского в сборнике нет. Представляется мне, что Джонсон подошел к нему вплотную и… остановился перед бездной.

«Достоевсковедение» включает множество исследователей в Америке, Европе, Японии. Что касается России, то тут и говорить нечего: Бахтин, Мочульский, Карякин, в наши дни— Людмила Сараскина… Будучи жадным читателем их публикаций и почитателем их мастерства, не решусь высказывать свои дилетантские суждения и рассуждения на необъятную тему «Достоевский». Только несколько цитат из его писем, не требующие комментарий.

«А хуже всего, что натура моя подлая и слишком страстная: везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил.» В 1870м, в Дрездене поехал играть в рулетку, упал в комнате отеля, очнувшись же «довольно долгое время был не в полном уме».

За границей скрывается от кредиторов. Не может вернуться, т.к. по возвращении попадет в долговую тюрьму.

«Денег у меня ни малейшей сломанной копейки… и потому (поверьте, буквально) не имею и не могу достать денег для отправки рукописи в редакцию. Рукопись толстая и спросят 5 талеров.» (Это рукопись «Вечного мужа»). Он просит выслать ему «пятьдесят или хотя бы двадцать пять рублей.»

«Не было денег на покупку теплых вещей, не на что было окрестить новорожденную дочь Любу.»

Издателю, который не высылает просимые сто рублей: «Как я могу писать, когда я голоден, когда я, чтоб достать два талера на телеграмму, штаны заложил! Да черт со мной и с моим голодом! Но ведь она кормит ребенка, что ж. Если она последнюю свою теплую, шерстяную юбку идет сама закладывать! А ведь у нас второй день снег идет!».

«В Висбадене выиграл в один час до 12 000 франков… и все проиграл, все дотла, и часы…» Он просит, умоляет Тургенева выслать 100 талеров (Тургенев высылает 50 ). «Продолжаю не обедать и живу утренним и вечерним чаем вот уже третий день—и странно: мне вовсе не хочется есть…».

Начиная писать «Преступление и наказание»: «Теперь опять начну писать роман из-под палки, то есть из-за нужды. …Работа из нужды, из-за денег задавила и съела меня.». «Так как я всегда нуждаюсь в деньгах чрезвычайно и живу одной только работой…». «Я всегда обязывался и запродавался, когда уже имел в голове тему, которую действительно хотел писать и считал нужным написать….продавался только тогда, когда поэтическая идея уже родилась и по возможности созрела.».

Типична для него работа над «Бесами». Мучительная работа. Изнурительная. Тяжелые припадки эпилепсии, оторвавшие на месяц от работы. Поправившись, перечитывает написанное (15 печ. листов) и приходит в отчаяние: «Роман решительно бракуется (ужасно!)». Уничтожает рукопись. Из письма племяннице: « Две недели назад, принявшись опять за работу, я вдруг разом увидел, в чем у меня хромало и в чем у меня ошибка, при этом сам собой по вдохновению представился в полной стройности новый план романа… Вся работа всего года уничтожена. О, Сонечка! Если бы вы знали, как тяжело быть писателем.». Страхову об этом же моменте: «Вначале я смотрел на эту вещь, как на вымученную… Я написал такие груды бумаги… Не менее десяти раз я изменял весь план и писал снова… Потом посетило меня вдохновение настоящее. Наконец, все создалось разом и уже не может быть изменено».

Он начинал работу из-за нужды, чтобы избежать долговой тюрьмы, чтобы отработать полученный аванс, а затем его охватывало вдохновение, страсть, абсолютная, всепоглощающая одержимость темой, героями, идеей. Я не касаюсь его изнанки, воспроизведенной в персонажах его творений, его идеологической эволюции от петрашевца до ультраконсерватора, друга Победоносцева, его безумного, пяти- или шестилетнего романа с Аполлинарией Сусловой и многого другого, в нюансах разобранного его биографами, исследователями его жизни, его социальных, религиозно-философских взглядов и убеждений.

Гений Толстого творил в роскошной барской усадьбе, где в изобильном застолье блюда подавали слуги в белых перчатках (не метафорически, это из описания Толстым его, и его семьи быта в Ясной Поляне), а гений Достоевского—в нищете, безденежье, неустроенности, унижениях, с повторяющимися припадками падучей. Непостижимо.

Возвращаюсь к исходному тезису этого моего беспорядочного текста: гений—это невоспроизводимое, необъяснимое явление человеческой природы. У древних греков, в их мифологическом восприятии, это род иррационального вдохновения, ниспосылаемый богами, некая неопределенная божественная сила. Может быть, так оно и есть?

Борис Румер,

Бостон, США

• 83
• 81