Французская органичность

Cколько ни бывай в Париже, не перестаешь ему удивляться. Надеюсь, банальность этой фразы искупает ее искренность… И дело здесь вовсе не в сосредоточении исторических и культурных реликвий на ограниченной городской площади. Конечно, Лувр, Триумфальная арка, Эйфелева башня, мост Александра III… Но, в общем-то, и в других культурных столицах мира есть свои памятники мирового уровня, традиционно влекущие потоки туристических паломников. Привлекательность же Парижа, на мой взгляд, в его органичности. В данном плане этот город просто удивителен. Какую сторону ни возьми. Например, с точки зрения нас, постсоветских людей, привыкших к стандартам советского градоустройства, в Париже не слишком много зелени на улицах. Да, есть скверы, парки, но типичная городская улица лишена того обилия деревьев и кустарников, что привычны нам (хотя если брать за образчик Алматы, то скоро у нас с обилием зелени, видно, будет успешно покончено). И при этом в Париже в отличие от других западных столиц нет ощущения дефицита насаждений. Не знаю, почему, может быть, из-за органичного сочетания красок вокруг сине-серой Сены, светло-серого камня старинных построек, как правило, очень яркого неба с непривычно быстро для нас бегущими облаками, золотого купола Дома инвалидов (практику золотить купола, говорят, привнес во Францию Наполеон, увидев и полюбив это в Москве)… Местная историко-культурологическая традиция и климат создали очень органичное смешение красок. И так – во всем. Конечно, сделаем сразу оговорку, что наш взгляд есть взгляд, во-первых, иностранца, то есть сторонний, а значит, вполне возможно, многого сущностного не замечающий. А во-вторых, взгляд позитивный изначально, если не сказать позитивистский. И, оговорив этот важный момент, пойдем дальше. Эта же органичность легко прослеживается и в проекции на французское общество, даже на таком глобальном уровне, как формирование нации. Сегодня в Европе существует неофициальное мнение, что французы – одна из наиболее патриотичных наций, сильно сопротивляющаяся культурной глобализации, американизации медиа- и кино-пространства и т.п. И это действительно так. И этому не мешает то, что нынешние французы – очень синкретическая нация собственно в генетическом плане. В интервью автору этих строк г-жа Жаклин Коста-Ласку, член высшего Интеграционного совета, организации, в чью компетенцию входят вопросы интеграции эмигрантов во французское общество, заметила: сегодня у каждого третьего француза в ретроспективе трех поколений в роду есть иностранцы, а каждый четвертый из заключаемых в стране браков – межэтнический (первое место в Европе по этому показателю)… Даже среди крупных политиков сегодняшнего и вчерашнего дня немало тех, кто имеет, к примеру, итальянское, турецкое, русское, украинское происхождение. Самый известный в эти дни пример – кандидат в президенты Николя Саркози. Здесь же стоит заметить, что французское общество знает не изжитую до конца проблему языковых диалектов, и это имеет серьезные исторические истоки; например, известный историк Марселен Дефурно писал о феномене «провинциальных национальностей» внутри большой французской нации в средние века (М. Дефурно. Повседневная жизнь времен Жанны Д’Арк, СПб, 2002). Судя по общению с французами, этот феномен, конечно, сглажен, но существует и сегодня. И при всем том французы действительно производят впечатление монолитной нации, всерьез озабоченной сохранением культурной идентичности. Так, насколько нам известно, именно Франция была первой страной в Европе, на законодательном уровне начавшей регламентировать доступ иностранной музыкальной и кинопродукции в свое культурное пространство. Очевидно, что за этим – попытки бороться с засильем англоязычной музыки и американских фильмов. Кстати, похожие шаги уже бывали во французской истории: в ХVI веке одним из проявлений патриотизма в стране воспринималась борьба за внедрение в культурную и образовательную сферу французского языка в противовес латинскому (В. Бондарчук. Национальная идея в Западной Европе… М., 2005). — Сила французской нации – в политической, а не этнической связи, — заметила г-жа Коста-Ласку. — И приведенные выше примеры, исторические и нынешние, похоже, подтверждают этот тезис. Притом в стране много лет существует со своим стабильным электоратом правый Национальный фронт, чей лидер на прошлых выборах президента вышел во второй тур, в итоге проиграв, но набрав в нем больше голосов, чем в первом. И все эти тенденции в обществе существуют если уж не совсем мирно, то, скажем так, параллельно. А значит, органично. Если идти дальше в разрезе социальных проблем, то нельзя не упомянуть вопрос, самый животрепещущий для очень многих стран, – о демографии. Франция с ее репутацией (видно, все-таки сильно приукрашенной) чуть ли не родины «свободы нравов» – ныне едва ли не единственная в Европе страна с позитивной демографической динамикой. И отнюдь не только благодаря выходцам из восточных стран, проживающих во Франции. При том, что общество все же не производит впечатления, живущего на основе пуританских заповедей. Французские женщины могут иметь двоих и даже четверых детей, не имея при этом «штампа в паспорте», и притом быть социально не только активными, но и успешными, вплоть до занятия политикой на ее «высоких этажах». Как-то удается это без доведенного до абсурда феминизма. Интересно, что официально отношения с мужьями многие женщины не фиксируют из-за… налогов! Оформленная семья платит их заметно больше, чем де-юре мать-одиночка, а на самом деле – «мужняя жена». Так органично «устроились» французское общество и французское государство: первое успешно решает демографические задачи современности, экономя на налогах, второе, конечно, понимая ситуацию, мирится с меньшим злом за ради большого выигрыша – роста рождаемости. Далее – восприятие прошлого, истории. Говорят, что во французской историографии споры по поводу революционного прошлого страны идут до сих пор, и ожесточенно. Но в целом, на уровне отношения нации к былому, две совершенно противоположные и даже враждебные друг другу идеи как-то помещаются рядом, не слишком «толкаясь». Сочетание почтения и гордости к революционному прошлому, давшему миру формулу: «Свобода, равенство, братство», и то же – в отношении и королевской эпохи, и особенно наполеоновской. Францию так долго и сильно «лихорадило» в XVIII-XIX веках, от клича «тираны мира, трепещите!», до слов одного политика и публициста середины позапрошлого столетия – «эта страна страшно устала от революций, и все, что она сейчас требует, так это хорошего деспотизма» (А. Смирнов. Империя Наполеона III, М., 2003)! А вот сегодня разные исторические идеи и эпохи мирно сосуществуют в сознании нации, хотя история-то «гладкой» не была. Наполеоны, и дядя, и племянник, привели страну к тяжелым военным поражениям и политическому унижению, а революции – что уж говорить! Тут и гильотина, и разграбленная сокровищница Собора Парижской Богоматери. Но – все примирило время. У нас же, на постсоветском пространстве, до сих пор исторические битвы «красных» и «белых» нет-нет, да получают свое современное политическое звучание. В России, к примеру, в последние годы на уровне государственной политики делаются попытки примирить прошлое, во Франции же это состоялось. Может, отчасти из-за сложности и противоречивости этого прошлого, проявившихся, например, в ходе Второй мировой войны. Но – состоялось, и удачно уложилось в общую картину французской органичности.