До пандемии ностальгия была важной силой в мировой политике. Дональд Трамп пришел к власти, пообещав «сделать Америку снова великой», а сторонники Брексита выиграли свою политическую битву отчасти благодаря идеализации имперского прошлого Британии. Пока председатель КНР Си Цзиньпин призывал к «великому возрождению китайского народа», президента Турции Реджепа Тайипа Эрдогана переполняли неосманские амбиции, а премьер-министр Венгрии Виктор Орбан сожалел о территориальных потерях Королевства Венгрия после Первой мировой войны.

Эти тенденции отошли на второй план, когда пандемия заставила всех сосредоточиться на актуальном кризисе. Однако теперь, когда Covid-19 постепенно тает в зеркале заднего вида, ностальгия вернулась с удвоенной силой. Президент России Владимир Путин довел этот тип политики до крайности, оправдывая агрессивную войну против Украины ложными утверждениями, будто соседняя с Россией страна является «неотъемлемой частью нашей собственной истории, культуры и духовного пространства».

В рассказах Путина, что весьма типично для ностальгических рассуждений, присутствует «золотой век», за которым последовал «великий перелом», приведший к нынешнему неудовлетворительному положению. Золотой век – это Российская империя, в которой Украина была полностью интегрированной сатрапией. Перелом произошел, когда Владимир Ленин создал федерацию национальных советских республик, исходя из этнического разнообразия бывшей Российской империи. По мнению Путина, все это означает, что «современная Украина целиком и полностью была создана Россией или, если точнее, большевистской, коммунистической Россией». Наконец, нынешнее неудовлетворительное состояние объясняется сохранением этого раскола. Как заявлял Путин в марте 2014 года, «Киев – это мать городов русских. Древняя Русь — это наш общий исток, мы все равно не сможем друг без друга».

Во многих отношениях ностальгический национализм является политической болезнью нашего времени. Сторонники Брексита не хотели мириться с превращением Британии в рядовую страну среднего размера после столетий имперской славы. А завершение американской либеральной гегемонии открыло возможность для постимперских держав (таких как Китай, Россия, Турция и даже Венгрия) вновь претендовать на утраченный статус на мировой арене, хотя и с широко варьирующейся степенью убежденности и решимости. Трамп попытался сдержать эти центробежные силы своей программой «Америка прежде всего», и до сих пор призрак Трампа нависает над американской политикой.

Желание вернуть былые времена трудно назвать безобидным. Сентиментальное, исторически искаженное обращение к романтизированному прошлому – это стандартный прием шовинистических лидеров. Ностальгия превращается в инструмент манипулирования восприятием обществом настоящего, что создает условия для радикальных и зачастую опасных политических сдвигов. Желание повторить моменты былой славы способно мотивировать общество к расширению границ, к принятию на себя высоких рисков, к попыткам бросить вызов доминирующему мировому порядку. Ностальгия и национализм тесно связаны, особенно в стареющих обществах, где значительная часть населения склонна идеализировать прошлое.

Российско-американский теоретик культуры Светлана Бойм выделяет два вида ностальгии: рефлексирующая и реставрирующая. Рефлексирующая ностальгия в целом не опасна. Она критически оценивает прошлое, признавая, что, несмотря на отдельные потери чего-то хорошего, в дальнейшем все же многое удалось приобрести. Напротив, реставрирующая ностальгия (а сегодня это ее доминирующий вид) стремится восстановить утраченное.

При всех очевидных различиях между Брекситом и нападением России на Украину оба события представляют собой попытку покончить с малоприятным настоящим, повернув часы назад. Лагерь сторонников Брексита хочет возврата во времена короля Эдварда или хотя бы в 1970-е годы, то есть до присоединения Британии к европейскому проекту; а Путин хочет возврата в эпоху царизма.

Впрочем, политика ностальгии существенно различается в демократических и авторитарных странах. В отличие от Путина, сторонникам Брексита нужно было убедить большинство избирателей поддержать их инициативу. В демократических странах у ведущих партий есть возможность противостоять попыткам ностальгически-популистских движений монополизировать историю страны. Они могут бороться с реставрирующей ностальгией с помощью рефлексирующей ностальгии, например, указывая на то, что у Британской империи руки были залиты кровью. Вместо этого лагерь сторонников ЕС выбрал технократическую стратегию «здесь и сейчас», что было аналогично выходу с графиками и таблицами на поле битвы за флаг.

В авторитарных системах, где оппозиция – если она вообще существует – не может открыто ответить на исторические претензии режима, ностальгия становится более опасной, особенно если ее эмоциональная привлекательность усиливает солипсизм лидера. В подобных случаях одно из немногих решений – международные контакты с отчужденной страной, помогающие ей смягчить чувство утраты. Такой подход может быть необходим и в отношении вновь поднимающихся держав, таких как Китай, который считает, что мир пытается удержать его в маргинальном состоянии и не проявляет должного уважения к его долгой истории.

В отличие от держав, находящихся на спаде, державы, находящиеся на подъеме, могут черпать духовную поддержку из надежд на возрождение потерянной родины. Именно поэтому Си часто говорит о преемственности китайской истории, связывая древнее имперское прошлое с нынешней народной республикой. Идея великого возрождения дает дорожную карту к лучшему будущему без необходимости рвать с настоящим.

Эдоардо Кампанелла – старший научный сотрудник Центра изучения бизнеса и государства им. Моссавара-Рахмани при Гарвардской школе им. Кеннеди, соавтор (с Мартой Дассу) книги «Англоностальгия: Политика эмоций в расколотом мире» (издательство Oxford University Press, 2019).

Copyright: Project Syndicate, 2022. www.project-syndicate.org

• 132
• 146